Предыдущий | Оглавление | Следующий

По своему типу «правопонимание», предложенное Вышинским и принятое совещанием, является легистским, поскольку – с точки зрения традиционного критерия различения и соотношения «права и закона» – в его основе лежит отождествление «права» и «законодательства» («действующего», «позитивного» права, обобщенно – «закона»). Такое отождествление прямо и откровенно признавалось и утверждалось Вышинским. «Право, – писал он, – совокупность или система правил (законов), имеющих своим назначением заботу о подчинении членов общества «общим условиям производства и обмена», т.е. о подчинении господствующим в данном обществе классовым интересам» [1].

Нерсесянц В. С. Общая теория права и государства. – М.: ИНФРА • М, 1999. С. 176

Распространенные характеристики подхода Вышинского и его последователей как «нормативного», «нормативистского» и т.п. нельзя признать адекватными независимо от целей их использования. Дело прежде всего в том, что «правила поведения» («норма») как политико-властное установление и регулятор в определении Вышинского – это нечто совершенно иное, нежели норма социальной солидарности в социальном нормативизме Л. Дюги или норма долженствования в нормативизме Г. Кельзена.

Норма, согласно Дюги, зависит не от государства, а от факта социальной солидарности (включая и солидарность разных классов) в обществе [2]. Правовой характер власти и законов зависит от их соответствия социальной норме (норме социальной солидарности).

Своя внутренняя объективная логика трактовки права как системы норм долженствования, восходящей к «основной норме», присуща нормативизму Кельзена [3]. Кстати, именно поэтому всякое государство, согласно его нормативизму, оказывается «правовым порядком» и «правовым государством» [4].

Разумеется, подход Вышинского к норме, к праву как совокупности правил поведения (или «норм»), к государству, к соотношению государства и права, к их функциям, назначению и т.д. абсолютно исключал нормативизм в духе Дюги или Кельзена. Для него «правовые нормы» – любые субъективные и произвольные творения власти, ее приказы и установления, так что у него речь, скорее, идет о потестаризме (от лат. potestas – сила, власть), чем о нормативизме.

На отличии своего подхода от нормативизма настаивал и Вышинский, поясняя это следующим образом: «Наше определение ничего общего не имеет с нормативистскими определениями. Нормативизм исходит из абсолютно неправильного представления о праве как о «социальной солидарности» (Дюги), как норме (Кельзен), исчерпывающей содержание права, независимо от тех общественных отношений, которые определяют в действительности содержание права. Ошибка нормативистов заключается в том, что они, определяя право как совокупность норм, ограничиваются этим моментом, пони-

Нерсесянц В. С. Общая теория права и государства. – М.: ИНФРА • М, 1999. С. 177

мая самые нормы права как нечто замкнутое в себе, объясняемое из самих себя» [5].

У Вышинского же акцент сделан именно на приказах правящей власти. Ссылки при этом на обусловленность права способом производства и т.д. оставались пустыми словами. Главное в подходе Вышинского состоит в толковании права как принудительного инструмента, средства в руках власти для осуществления диктатуры путем соответствующего регулирования поведения людей. Характеризуя право как «регулятор общественных отношений», он поясняет: «Наше определение исходит из отношений господства и подчинения, выражающихся в праве» [6]. Напомнив слова Сталина о том, что «нужна власть, как рычаг преобразования», Вышинский продолжал: «Советское право и есть один из рычагов этого преобразования. Рычаг этого преобразования – государственная власть, а право в руках государственной власти есть, так сказать, рычаг этого рычага преобразования» [7].

Как «правила поведения», так и в целом право в качестве регулятора носят в подходе Вышинского властно-приказной, принудительный характер [8]. Показательно в этой связи его отношение к предложению Н.Н. Полянского определить право как «совокупность приказов и запретов». Не возражая по существу против приказного смысла и содержания советского права, Вышинский, однако, отклонил предложение Полянского по формально-терминологическим соображениям. «Нельзя, – пояснял он, – говорить, что право – совокупность приказов, так как под приказом наша Конституция понимает распоряжение наркомов. По Полянскому выйдет так, что право есть совокупность наркомовских приказов...» [9]. По сути дела же, согласно позиции Вышинского, приказами являются и другие властные акты (законы, указы, распоряжения, инструкции и т.д.).

С новых позиций (отождествление права и закона, их приказной характер и т.д.) Вышинский интерпретировал и марксистское положение о буржуазном «равном праве» при социализме. Поскольку он полностью игнорировал своеобразие и

Нерсесянц В. С. Общая теория права и государства. – М.: ИНФРА • М, 1999. С. 178

специфику права (принцип формального равенства и т.д.), в его трактовке проблема буржуазного права при социализме подменяется вопросом о действии в течение какого-то времени некоторых из старых (буржуазных) законов после пролетарской революции. «Но если «сразу», на другой день после захвата пролетариатом власти, пролетариат вынужден в известной мере пользоваться старыми законами и старыми нормами права, ибо других нет, – писал он, – то значит ли это, что так будет и через год и через 5, 10 и 20 лет? Нет, не значит» [10].

Декреты и другие акты диктатуры пролетариата – это и есть, по Вышинскому, новое «советское социалистическое право», которое приходит на смену буржуазному праву.

Вышинский при этом, конечно, замалчивал (как, впрочем, и критикуемые им авторы 20–30-х годов), что в соответствии с цитируемыми им положениями Маркса и Ленина о буржуазном праве при социализме никакого послебуржуазного (нового, пролетарского, социалистического и т.д.) права быть не может.

Если отбросить демагогические ухищрения Вышинского, то суть его определения права состоит в том, что право – это приказы диктаторской власти.

Навязывая всем подобное радикальное отрицание права под ширмой нового «определения права», он при этом иезуитски рассуждал: «Такой вопрос, разумеется, не решается простым голосованием, принятием резолюции. Но общее мнение специалистов-юристов нужно сформулировать. Нужно иметь то, что называется communis opinio doctorum – общее мнение ученых».

Особое внимание на совещании 1938 г. было уделено безудержному восхвалению и своеобразной юридической канонизации работ и положений Сталина. В своем приветствии Сталину участники совещания, в частности, отмечали: «В качестве важнейшей задачи Совещание поставило перед всеми научными работниками-юристами самое глубокое и тщательное изучение богатейшего научного наследия Маркса-Энгельса-Ленина, самое глубокое и тщательное изучение Ваших трудов, дающих непобедимое научное и идейное оружие для разрешения всех вопросов науки о государстве и праве». Под этим углом зрения были определены и задачи «подготовки многочисленных кадров советских юристов сталинской эпохи, эпохи Сталинской Конституции победившего социализма и подлинного демократизма» [11]. И надо признать, что «многочисленные

Нерсесянц В. С. Общая теория права и государства. – М.: ИНФРА • М, 1999. С. 179

кадры советских юристов сталинской эпохи», как говорится, правильно поняли эти установки и активно проводили их в жизнь на всех участках «правового фронта».

Приказное «правопонимание», одобренное «с подачи» Вышинского совещанием 1938 г., полностью и без всякого исключения господствовало в советской литературе вплоть до второй половины 50-х годов, когда после критики «культа личности Сталина» на XX съезде КПСС появилась некоторая возможность высказать какую-либо иную точку зрения по проблематике понятия и определения права.

Такой насильственный монополизм в науке означал лишение ее самостоятельного, объективно-исследовательского, познавательного, собственно научного статуса, превращение ее в служанку тоталитарной власти, в послушного и безоговорочного апологета антиправового законодательства и неправовой практики.

И в общетеоретических работах, и в области отраслевых юридических дисциплин почти дословно повторялась (в той или иной редакции) дефиниция Вышинского, воспроизводились все основные положения соответствующих подходов к праву и государству [12].

Этот тип понимания, определения и трактовки «права» по существу сохранился и после того, как с начала 60-х годов по аналогии с «советским социалистическим общенародным государством» стали говорить о «советском социалистическом общенародном праве». На XXII съезде КПСС в 1962 г. утверждалось, что на современном этапе, когда социализм победил не только полностью, но и окончательно, когда советское общество вступило в период строительства коммунизма, диктатура пролетариата в СССР с точки зрения внутреннего развития перестала быть необходимой. Социалистическое государство, которое возникло как государство диктатуры пролетариата, на современном этапе, говорилось в решении съезда, превратилось в «общенародное государство» [13] .

Нерсесянц В. С. Общая теория права и государства. – М.: ИНФРА • М, 1999. С. 180

Но положения о переходе от государства и права диктатуры пролетариата к общенародному государству и праву носили, по существу, декларативный и пропагандистский характер, поскольку некоторые изменения в политическом режиме, законодательстве, хозяйственной, духовной жизни страны и в целом мероприятия по «преодолению последствий культа личности Сталина» фактически не затронули социальные и экономические характеристики общества, фундаментальные принципы, функции и структуры диктатуры пролетариата и его репрессивно-приказной регулятивной системы. И в условиях декларированного перехода к «общенародному государству и праву» в советской юридической науке, за очень редким исключением, продолжали господствовать слегка словесно модернизированные, но по существу прежние представления о праве вообще и советском социалистическом праве как совокупности (или системе) правил поведения (норм), установленных государством и обеспеченных его принуждением [14].

Позитивное отношение к «правопониманию» образца 1938 г. присутствовало и в ряде работ времен перестройки [15].

Живучесть и господствующие позиции этого «правопонимания» в советской юридической науке были обусловлены в конечном счете большой внутренней адекватностью этого подхода к «праву» социально-исторической ситуации отсутствия какого-либо действительного права в условиях победившего социализма, всестороннего и полного утверждения социалистического тоталитаризма, монополизации всей власти в руках одной бессменно правящей партии. Именно с помощью такого «правопонимания» легче и удобнее всего можно было выдавать за «право» приказные, партийно-политические и идеологические установки, «нормы» и «правила» коммунистической диктатуры, которая под вывеской «административно-командной системы» (а это лишь несколько от времени вылинявшая и ослабевшая,

Нерсесянц В. С. Общая теория права и государства. – М.: ИНФРА • М, 1999. С. 181

внешне отчасти измененная и подновленная, словесно общенародная, но по существу та же самая диктатура пролетариата) дожила до начала 90-х годов.

Правда, уже с середины 50-х годов некоторые юристы старшего поколения – в противовес «узконормативному» определению права – стали трактовать право как единство-правовой нормы и правоотношения (С.Ф. Кечекьян, А.А. Пионтковский) или как единство правовой нормы, правоотношения и правосознания (А.К. Стальгевич, Я.Ф. Миколенко) [16].

При это правотугношение (и связанное с ним субъективное право – в трактовках Кечекьяна и Пионтковского) и, соответственно правоотношение и правосознание (согласно Стальгевичу и Миколенко) [17] предстают как реализация и результат действия «правовой нормы», производные от нее формы и проявления права. Исходный и определяющий характер «правовой нормы», т.е. нормативность права в смысле определения 1938 г. и последующей «официальной» традиции, следовательно, продолжали признаваться, но эту нормативность предлагалось дополнить моментом ее осуществления в жизни.

Таким образом, трактовка проблемы «социалистического права» (у Кечекьяна, Пионтковского и др.), как и в определении права 1938 г., исходит (сознательно или по недоразумению – другой вопрос!) из некорректной и неадекватной неправовым реалиям социализма презумпции о наличии «правовой нормы» там, где ее нет и не может быть. В таком допущении – суть дела, сердцевина и так называемого «узконормативного» правопонимания Вышинского и его последователей, и так называемого более «широкого» правопонимания в трактовках Кечекьяна, Пионтковского, Стальгевича, Миколенко и

Нерсесянц В. С. Общая теория права и государства. – М.: ИНФРА • М, 1999. С. 182

других авторов, предлагавших «правовую норму» (а на самом деле – норму'неправового законодательства) дополнить ее производными (формами ее реализации) – «правоотношением», «правосознанием».

В целом полемика представителей «широкого» понимания права и сторонников «узконормативного» подхода носит непринципиальный характер, поскольку в фактически неправовой ситуации оба направления в одинаковой мере базируются на априорной предпосылке о наличии «советского социалистического права», под которым, по существу, имеется в виду советское законодательство. «Широкий» подход является «нормативным» (можно сказать, «широконормативным») в том же самом смысле, что и «узконормативное» направление. «Расширение» здесь «узких» мест сути дела не меняет.

Вместе с тем следует отметить, что появление «широкого» подхода к пониманию права стало заметным позитивным событием в советской юридической науке [18]. Своей критикой определения права 1938 г. сторонники «широкого» подхода нарушили сложившуюся монополию официального «правопонима-ния» и положили конец «монолитному единству» на «правовом фронте».

В 60-е и особенно в 70–80-е годы «узконормативный» подход постепенно (в том числе и под влиянием новых трактовок права) терял свое прежнее значение и позиции. Заметно активизировался отход от официального «правопонимания». Это особенно отчетливо проявилось на проведенном журналом «Советское государство и право» заседании «Круглого стола» по теме «О понимании советского права», где в ходе острых дискуссий большая группа ученых подвергла критике прежнее «нормативное» понимание права и выступила с обоснованием иных трактовок права [19].

Критика эта велась с разных позиций и исходила из существенно расходящихся между собой представлений о праве. Но поскольку острие критики было направлено против «узконор-иативного» подхода, всех несогласных с этим последним (независимо от их собственных позиций) стали «чохом» причислять к сторонникам «широкого» подхода. Для сторонников «узконормативного» направления (в духе «правопонимания» 1938 г.) все остальные позиции – это «широкое» правопони-мание. Но в действительности это было не так.

Нерсесянц В. С. Общая теория права и государства. – М.: ИНФРА • М, 1999. С. 183

Мы уже отмечали, что, несмотря на все расхождения между «узконормативным» и «широким» подходами, оба они по сути дела отождествляли право и закон: наличие «советского социалистического права» для сторонников обоих подходов подразумевается и предполагается уже самим фактом существования советского законодательства. С точки зрения обоих подходов раз при социализме есть законодательство, значит, есть и «советское социалистическое право». И спор между этими двумя подходами шел лишь о том, как понимать и определять этот уже наличный «факт» – «советское социалистическое право». На самом деле это – иллюзия. Согласование же иллюзорного «факта» наличия «социалистического права» с действительно реальным фактом наличия при социализме законодательства (т.е. здесь – официально-властных общеобязательных актов) осуществлялось в обоих подходах с помощью такого (классового, партийно-идеологического) представления о «праве» вообще и «социалистическом праве» в особенности, которое позволяет и советское законодательство интерпретировать как особый, высший тип права, как «социалистическое право». Тайна обоих подходов, скрытая под верой в иллюзии исторического масштаба, – в трактовке антиправового тоталитарного законодательства в качестве «социалистического права».

Отождествление права и законодательства представителями обоих подходов, в частности, означает, что так называемое «право» (в их понимании и толковании) не обладает никаким объективным свойством или специфическим принципом, с помощью которых можно выявить правовой или антиправовой (правонарушающий, правоотрицающий) характер официально-властных актов законодательства. Некритический, апологетический позитивизм, присущий обоим подходам, отвергает саму возможность различения, сопоставления, а тем более противопоставления права и законодательства.

Выйти из порочного круга антиправового советского легизма можно было лишь на основе последовательного юридического (антилегистского) правопонимания. Поэтому для выяснения и критики неправового характера так называемого «социалистического права» и законодательства, определения путей движения от неправового социализма к правовому строю, к правовому государству и правовому закону принципиально важное значение имело именно различение права и закона и анализ с этих позиций сложившейся ситуации. В таком контексте и была выдвинута либертарно-юридическая концепция различения права и закона, обосновывающая

Нерсесянц В. С. Общая теория права и государства. – М.: ИНФРА • М, 1999. С. 184

понимание права как всеобщей формы и равной нормы (меры) свободы индивидов [20].

Неправовые реалии социализма в сочетании с усчановкой на продвижение к неправовому коммунизму полностью лишали советскую теорию и практику всякой правовой перспективы развития, движения к какому-нибудь варианту постсоциалистического права, правового закона и правовой государственности.

Либертарная теория правопонимания, напротив, выражала как раз правовую перспективу развития от наличного (неправового) социализма к будущему правовому строю.

Существенный момент либертарного правопонимания состоит в том, что с позиций такого подхода можно выявить те объективные условия, при которых вообще возможно право. Это же позволяет показать, что для наличия права нужны такие условия, которые объективно несогласуемы с социализмом и отрицаются им. Именно здесь коренятся определяющие объективные причины отсутствия и невозможности «социалистического права», а не в чьих-то субъективных установках и противодействиях. Тем самым либертарно-юридическая концепция содействовала теоретическому обоснованию необходимости выхода за социально-исторические рамки социализма как правоотрицающего переходного строя, уяснению особенностей постсоциалистического пути к праву.

Интерес к теории различения права и закона, к идее правовой свободы и т.д. заметно усилился (и не только в юридической науке, но и в массовой печати) в условиях перестройки и особенно в 90-е годы, когда стали возможны первые шаги в сторону права и правовой государственности [21]. Вместе с тем во все большей мере становилось ясно, что предстоящие преобразования – это во многом по своей сути движение от неправового строя к свободе и праву и что, следовательно, подобные преобразования не стыкуются с произвольными властно-приказными представлениями о праве и их можно осмыслить и осуществить лишь с позиций нового правопонимания, исходящего из прав и свобод индивидов и ориентированного на утверждение и дальнейшее развитие общечеловеческих достижений в сфере общественной и государственно-правовой жизни.

Нерсесянц В. С. Общая теория права и государства. – М.: ИНФРА • М, 1999. С. 185

Предыдущий | Оглавление | Следующий